Страница 1 из 5
Новелла Матвеева. А я ищу под видимостью душу...
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжёлое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир даёт причастнице своей.
(Евгений Баратынский)
Павел Крючков
Новелла Матвеева — наверное, самая большая тайна моей личной читательской судьбы. Уверен, что не только моей. И раз уж так выходит, что предисловия к «Строфам» иногда складываются в монологи, напоминающие «письма в бутылке», пущенные в собственный океан, — вспомню начало дошкольных 1970-х, когда я часто живал у бабушки, на Арбате.
Мы с сестрой без конца играли в робинзонов, превращая с помощью пледа наше старое кресло в хижину. Наигравшись, лезли на диван и слушали грампластинки: бесконечного Хоттабыча и Рикки-Тикки-Тави. Иногда взрослые ставили своё: Кристалинскую, Анну Герман и французов — Пиаф, Азнавура (который сегодня еще выступает, в свои девяносто лет).
Однажды нам поставили тот самый винил. На обложке — маленькая женщина, волосы перехвачены лентой, смотрит куда-то в сторону: «Песни Новеллы Матвеевой».
Первая же песня навсегда вошла мне вовнутрь.
Сказочно-детский, бережливый голос выводил под гитару: «Мой караван шагал через пустыню, Мой караван ша-а-гал через пустыню. Первый верблюд о чем-то с грустью думал, И остальные вторили ему…»
Недавно мне выпало позвонить и поздравить её с премией имени Корнея Чуковского, который, говорят, прыгал от радости через стул, прочитав стихотворение «Солнечный зайчик». Он называл Матвееву «уходящей», потому что она всегда пела, когда он просил, а после — незаметно исчезала.
…И никогда меня вы не найдёте:
Ведь от колес волшебных нет следа.
Однажды, когда Чуковский ушел навсегда, она вступилась за его дом-музей.
Она всегда вступается за всё настоящее. За Веру, Красоту, Память.
В телефоне я слышал тот самый голос из детства, может, чуть-чуть менее звонкий.
Пользуясь случаем, благодарно кланяюсь тем, кто сегодня чутко пишет и думает о ней: двум Дмитриям — Быкову и Шеварову, Геннадию Красникову, Борису Жукову…
И вспомнив окуджавовское «для тех, кто понимает», призна́юсь вам без всякой патетики: быть ее современником и читателем — ответственно и сча́стливо. В конце концов, мало о ком можно так же легко сказать, как о ней: драгоценный русский поэт.
Дмитрий Шеваров
Великая поэзия — это когда самые обычные слова преображаются в Боговдохновенный глагол. Когда привычные картины времен года — метели или оттепели, первого дождя или листопада — возвещают нам милосердие Господне.
Конечно, тут многое зависит от восприимчивости читателя к поэзии. Есть дар Божий, врученный поэту, но есть и дар быть читателем. Дар отзываться на слово, понимать его красоту, сопереживать мыслям и чувствам автора. Кажется, еще недавно почти никто не был обделен этими способностями, а сегодня вдумчивый читатель — это уже редкое явление. Почти такое же редкое, как настоящий поэт.
Но при этом все мы остро чувствуем нехватку поэзии — как острый недостаток в организме какого-то важного витамина. И чувствуют это даже те, кто к стихам равнодушен, ведь поэзия жизни — это не рифмованные строчки как таковые, а мироощущение, некий возвышающий душу напев. Как писал архиепископ Иоанн Сан-Францисский: «Поэзия — это не те стихи, которые мы пишем (она лучше)».
Однажды я спросил поэта Новеллу Николаевну Матвееву: «Какой замысел у Господа, когда он посылает в мир поэта? Зачем? Для чего?..»
Матвеева задумалась, а потом ответила: «Наверное, всё-таки для пробуждения совести в людях. Чтобы человек помнил о своём бессмертии, и о Нём, о Боге помышлял. Поэты, если они настоящие поэты, — они где-то близки к священникам. Они торопят нас к добру...»
Стихи — лишь эпиграф к деланию добра, но порой без этих нескольких строчек невозможно сделать первый шаг.
Каждый Божий день — это день стихоТворения.