Цитата дня

 Грехи - тайные змеи, грызущие сердце человека и всё его существо; они не дают ему покоя, непрестанно сосут его сердце; грехи - колючее терние, бодущее непрестанно душу; грехи - духовная тьма(Св. Иоанн Кронштадский)

oshibki.jpg

– С какой целью вы оказывали помощь деньгами целому ряду административно-ссыльных священников и епископов?
– Я оказывал материальную помощь многим из духовенства в Ташкенте и других городах с благотворительной целью, как нуждающимся.
– По показаниям Шипулина, вы проводили вредительскую работу в Институте неотложной помощи. Расскажите об этом следствию.
– Никакой вредительской работы я в Институте неотложной помощи не проводил. Его показания ложные.
– Вы все время ведете себя на следствии неискренне, скрываете от следствия свою контрреволюционную деятельность, в этом вас изобличают свидетели Шипулин Борис, Середа Иван, Андреев... Почему же вы скрываете от следствия свою контрреволюционную деятельность?
– Никогда у меня с этими людьми, за исключением Андреева до 1926 года, не было близких взаимоотношений...
20 марта 1939 года следователь снова вызвал епископа на допрос и предложил ему дополнить свои показания.
– Ложность оговора меня, – сказал владыка, – архиепископом Шипулиным, протодиаконом Середой... явствует из следующих фактов... Еще в 1936 году я получил письмо от епископа Макария Кармазина, проживающего в ссылке при станции Уш-Табе... который писал мне, что прервал общение с архиепископом Борисом Шипулиным после того, как достоверно узнал, что при прежних арестах он своим лжесвидетельством погубил нескольких невинных людей... и советовал держаться дальше от него... Относительно протодиакона Середы мне, как многим верующим... еще с 1926 года было известно, что он состоит секретным сотрудником и носит кличку «Облезшая Крыса». Ясно, что с такими людьми участвовать в антисоветской организации я не мог... Участвовать в шпионской работе совместно с польским ксендзом... я также не мог, так как относительно Щебровского, фигурирующего в деле в качестве посредника по шпионажу, я был предупрежден... что это опасный провокатор и секретный сотрудник ГПУ. Непосредственно от протодиакона Середы, сидевшего рядом со мной, я узнал, что его показания против меня были вынуждены и от которых он клялся отказаться на суде. То же самое сообщил мне запиской, переданной из соседней камеры, Борис Шипулин, который, кроме того, писал, что его показания были искажены следователем и он был вынужден их подписать.
29 марта 1939 года епископа Луку вызвали на допрос, чтобы он ознакомился с материалами «дела» и, если пожелает, сделал какие-нибудь дополнения к ним.
– Ознакомившись с делом, – заявил после этого епископ, – я прошу дать очную ставку со свидетелем Михаилом Михайловичем Андреевым. Весьма существенные дополнения изложены мной в прилагаемом при сем заявлении.
«В первом протоколе допроса я назван поляком по воле следователя... – писал епископ. – На самом деле я всю жизнь считался русским. Так как упоминание о моем дворянском происхождении придает неблагоприятную окраску моей личности, то я должен разъяснить, что отец мой, дворянин, в юности жил в курной избе белорусской деревни и ходил в лаптях. Получив звание провизора, он лишь два года имел свою аптеку, а потом до старости был служащим транспортного общества. Никакой собственности он, как и я, не имел.
В деле отсутствуют мои заявления наркому о трех голодовках. Причиной первой, начатой тотчас после ареста, было крайнее возмущение неожиданным арестом среди напряженной научной работы, весьма важной для военно-полевой хирургии, и глубокое сознание своей непричастности к каким-либо преступлениям...
Вторая голодовка, начатая с первого же дня “непрерывки”, была вызвана тем, что на меня внезапно обрушился поток ужасной ругани и оскорблений. Я предпочитал умереть от голода, чем жить с незаслуженным клеймом шпиона, врага народа, убийцы своих больных путем операций. Голодовка эта, как и первая, продолжалась семь дней, и следствие в форме “непрерывки”, при сидении на стуле день и ночь без сна, продолжалось. На седьмую ночь следователь Кириллов составил протокол о моем отношении к революции и советской власти. Этот протокол, датированный 23 ноября 1937 года, я, несмотря на тяжелое состояние от голода и лишения сна, долго отказывался подписать, но следователь Кириллов обманул меня обещанием продолжить протокол завтра и в нем изложить подлинные мои ответы... Прошу принять во внимание следующее изложение моего политического “credo”...
Признать себя контрреволюционером я могу лишь в той мере, в какой это вытекает из факта проповеди Евангелия, активным же контрреволюционером и участником дурацкой поповской контрреволюции я никогда не был, и до крайности оскорбительна мне роль блохи на теле колосса – советской власти, приписываемая мне следствием и ложными показаниями моих оговорщиков. Все двадцать лет советской власти я был всецело поглощен научной работой по хирургии и чистым служением Церкви, очень далеким от всякой антисоветской агитации. Совершенно неприемлемо для меня только отношение советской власти к религии и Церкви, но и здесь я далек от активной враждебности...
В течение трех недель я был доведен до состояния тяжелейшей психической депрессии, до потери ориентации во времени и пространстве, до галлюцинаций, до паралича задних шейных мышц и огромных отеков на ногах. Мучение было так невыносимо, что я неудачно пытался избавиться от него (без цели самоубийства) перерезкой крупной артерии. В конце “непрерывки”, дойдя до отчаяния, я предложил следователю Кириллову написать признание, в котором все будет сплошной ложью. На мой вопрос, ищет ли НКВД правды или нужна и ложь, следователь Кириллов ответил: “Чего же, пишите, может быть, нам что-нибудь и пригодится”. Такой же точно ответ я услышал и от начальника 2‑го отделения Лациса, которого следователь Кириллов позвал вместо наркома, от которого я хотел получить санкцию слов Кириллова... Я предупредил, что никаких дальнейших показаний о составе и деятельности неизвестной мне контрреволюционной организации я, конечно, дать не могу. Тем не менее на следующее утро Кириллов и Лацис потребовали этих показаний и составили акт о моем отказе от дальнейших показаний. Я немедленно начал третью голодовку с целью получить возможность в заявлении о ней сообщить наркому о происшедшем. Голодовка продолжалась семь дней, и заявления моего о ней в деле нет».
15 мая 1939 года было вынесено постановление по «делу» епископа, в котором повторялись все предыдущие формулировки обвинения и предлагалось: «вследствие того, что основные свидетели по данному делу... в 1937-1938 годах осуждены к высшей мере наказания, настоящее дело для слушания в Военный трибунал направлено быть не может... следственное дело... направить для разбора на Особое Совещание при НКВД СССР».
Летом 1939 года епископ Лука вновь объявил голодовку и был помещен в тюремную больницу. Следователи потребовали от него прекращения голодовки, обещая взамен освободить, и владыка передал детям записку: «Через сутки буду дома». Но сотрудники НКВД в очередной раз обманули его, и он написал: «Меня обманули, не выпускают, возобновил голодовку».
13 февраля 1940 года Особое Совещание при НКВД приговорило епископа Луку к пяти годам ссылки в Красноярский край, и 29 февраля он был отправлен в Красноярский край в село Большая Мурта, где стал работать врачом в местной больнице; здесь он подготовил ко второму изданию свою книгу «Очерки гнойной хирургии». Храм в селе был взорван, и владыка ходил молиться в ближайшую рощу, ставя на пенек складную иконку. 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война; немцы быстро продвигались по территории России, и в глубоком тылу стали организовываться огромные госпитали, в частности, в Красноярске были устроены десятки госпиталей, рассчитанные на десять тысяч коек. Епископ предложил властям свою помощь в качестве хирурга и в октябре 1941 года был назначен консультантом всех красноярских госпиталей.
Владыка брал к себе самых тяжелых больных; во время прихода в Красноярск эшелонов с ранеными, он посылал встречать их своих сотрудников-врачей с просьбой, чтобы они отбирали для него самые сложные случаи, которые считались безнадежными; многие из этих раненых выжили лишь благодаря тому, что их лечил епископ Лука. Здесь большое значение имело не только врачебное искусство святителя, но еще в большей степени его вера в помощь Божию, здесь было явлено множество чудес, которые Господь сотворил руками архиерея. Владыка знал каждого своего больного в лицо, знал его имя, фамилию, держал в памяти все подробности операции и послеоперационного периода; он говорил своим коллегам-врачам: «Для хирурга не должно быть “случая”, а только живой страдающий человек». Но тяжело он переживал и смерть своих больных: «Было три смерти в операционной, и они меня положительно подкосили... – писал он сыну, – я переношу их все тяжелее и тяжелее... Молился об умерших дома, храма в Красноярске нет...»
Летом 1942 года окончился срок ссылки и епископ Лука был возведен в сан архиепископа. Управляющий делами Московской Патриархии протопресвитер Николай Колчицкий направил владыке письмо, в котором выразил возможность назначения его на кафедру.
В ответ архиепископ писал: «Конечно, неожиданно было для меня Ваше письмо, ибо я никак не мог предполагать, чтобы моя персона могла вызывать такой интерес. Признаться, я смущен Вашим чрезмерно высоким мнением обо мне и думаю, что Вы очень преувеличиваете, ставя меня чуть ли не первым среди иерархов Русской Церкви. Я сам мало с кем из них знаком, но вполне уверен, что среди них есть гораздо более сильных, чем я, в вере, благочестии, православии, любви, обладающих высокими нравственными достоинствами, которых мне недостает. Некоторое преимущество дает мне знакомство с естествознанием, которого весьма чужды наши архиереи, и надеюсь, что Господь поможет мне использовать его на благо Церкви. А планы у меня в этом отношении большие. Скажите, считаете ли Вы реальной возможность осуществления мечты о моем будущем, о которой Вы пишете? Это ведь самое горячее желание моего сердца...»
Между Местоблюстителем митрополитом Московским Сергием и архиепископом Лукой завязалась переписка относительно насущных церковных вопросов. 9 октября 1942 года в ответном письме митрополиту Сергию архиепископ писал: «В Вашем последнем письме дорого и важно для меня то, что Вы Вашими ссылками на историю Церкви, гораздо лучше известную Вам, чем мне, на жития святых, умеряете мой чрезмерно строгий ригоризм в отношении согрешающих членов Церкви. Но и те аргументы из Священного Писания в пользу строгих требований, которые привел я в моем письме, кажутся мне неустранимыми. По-видимому, должную линию поведения в отношении отлучения надо искать где-то посредине..
27 декабря 1942 года митрополит Сергий направил относительно архиепископа Луки указ: «...не отрывая его от работы в военных госпиталях по его специальности, поручить управление Красноярской епархией с титулом архиепископа Красноярского».
Храма в то время в городе по-прежнему не было. «Давно обещали открыть у нас одну церковь, – писал владыка Лука сыну, – но все еще тянут, и я опять останусь без богослужения в великий праздник Рождества Христова».
5 марта 1943 года он сообщил сыну: «Господь послал мне несказанную радость. После шестнадцати лет мучительной тоски по церкви и молчания отверз Господь снова уста мои. Открылась маленькая церковь в Николаевке, предместье Красноярска...»
«До крошечной кладбищенской церкви в Николаевке полтора часа ходьбы с большим подъемом на гору, и я устаю до полного изнеможения...
Служить мне в ней можно было бы только священническим чином, но и это пока невозможно, так как нет облачений. По-видимому, получим их из театра. Нет диакона, певчих, даже псаломщика. Служит семидесятитрехлетний протоиерей, а я проповедую. Это для меня и для народа огромная радость. Есть большая надежда, что весной откроют Покровскую церковь...»
Однако чуть позже он написал: «Церкви в городе не хотят открывать, а из Ташкента пишут, что туда приехал обновленческий архиерей, и для него открывают много церквей... А в Николаевку осенью и весной ходить невозможно. Недавно я пошел после дождя, упал в грязь и вернулся».
8 сентября 1943 года владыка принял участие в Архиерейском Соборе, избравшем Патриархом митрополита Сергия. 15 декабря 1943 года на заседании Священного Синода Патриарх Сергий предложил перевести архиепископа Луку «с Красноярской кафедры на Тамбовскую, в виду непосильных для старца внешних условий служения в Красноярске».
5 февраля 1944 года архиепископ Лука направил Патриарху Сергию обширный доклад о положении дел в Красноярской епархии. «Когда я прибыл в ссылку в Красноярский край в апреле 1940 года, – писал владыка, – начальник районного НКВД похвалился мне: “Во всей Сибири мы не оставили ни одной церкви”. Это почти соответствовало действительности, ибо в то время, как я мог выяснить, только в Новосибирске функционировала кладбищенская церковь. В начале марта 1943 года, после усиленных хлопот почти в течение года, была открыта очень маленькая кладбищенская церковь в слободе Николаевке, предместье Красноярска. Из города до этой церкви пять-семь километров, осенью и зимой дорога очень трудна и опасна, так как в Николаевке много грабителей. Поэтому на всенощных бывает совсем мало богомольцев, и за год я служил всенощную только два раза в большие праздники и вечерние службы Страстной седмицы, а перед обычными воскресными службами вычитывал всенощную дома, в госпитале, при шуме звукового кино и концертов. Только в последнее время стали присылать за мной лошадь, запряженную в розвальни, а почти год я ходил в церковь пешком и доходил до такого переутомления, что и в понедельник не мог работать в госпитале. Начинать мое красноярское служение я должен был с единственным священником протоиереем Захаровым. Он оказался самым дурным священником, какого я когда-либо встречал, и мне пришлось вскоре запретить его в священнослужении. За свое поведение, о котором я представляю особый доклад Священному Синоду, он заслуживает лишения сана. Месяца через три после открытия церкви Бог послал второго священника Николая Попова, почти безукоризненного, а за два-три месяца до моего отъезда из Красноярска я имел возможность назначить настоятелем протоиерея Петра Ушакова, с помощью которого удалось обновить состав церковного совета, а его самого сделать председателем совета. Протоиереем Захаровым была подобрана шайка сообщников по расхищению церковных денег, производившемуся в большом масштабе. Эта компания, состоявшая из бывших обновленцев, усиленно добивалась получить Покровскую церковь в центре города, по-видимому имея в виду выписать обновленческого архиерея. Запрещение Захарова и объявление в церкви, и лишение архиерейского благословения главной деятельницы банды, по-видимому, вполне парализовали их враждебные замыслы. Эти наши действия... привлекли к нам многих староцерковников, не ходивших в церковь при Захарове…